Я не падаю, я так летаю. Каждый летает как умеет
Я не тормоз, я медленный газ. Поэтому на тему, которую все уже, кажется, обговорили, выскажусь только теперь.
Заимствование иноязычных слов для русского языка — совершенно обычное дело: он испокон веков хозяйственно тащит в норку всё, что приглянется. Причём тащит с запасом, а потом уже пробует: что сгодится, что нет. Если какое-то слово не придётся к месту — выкинет без сожаления, и через пару поколений никто уже не вспомнит, что когда-то так говорили. Ну а какое подойдёт — оставит себе, и через те же пару поколений не всякий вспомнит, что когда-то так _не_ говорили. Тюркский сарай и греческий огурец, французский кабинет и немецкий картофель, латинский доктор и голландский флюгер, ацтекский томат и арабский магазин, корейский доширак и финская пурга, итальянские макароны и китайский чай, чешский пистолет и польская шпаргалка, японское цунами и английский спорт — кто нынче скажет, что это не русские слова?
Впрочем, это не мешает очередным шишковым вечно быть недовольными. И даже если ткнуть им в глаза список прижившихся заимствований — они отступят на запасную позицию: «Ну ведь одно дело — развитие, а совсем другое — порча языка! Вот, например, новомодное словечко [подставить нужное] — разве ж это не уродует речь?!». Правда, критериев отличия «развития» от «порчи» они почему-то не предлагают; максимум — список конкретных слов, которые им лично кажутся «уродующими речь» (без каких-либо пояснений, почему именно эти слова вошли в список).
А на мой скромный взгляд, критерий здесь очень простой. И я его, собственно, уже назвал. То, что уродует язык, не подходит ему — само собой отсеивается и забывается. А что осталось — потому и осталось, что ничего не уродует, а прекрасно подходит.
Проблема только в том, что дело это не мгновенное, и в том, что второго без первого не бывает. Язык должен опробовать слово, прежде чем решить: оставить его или выкинуть. А значит — в русской речи всегда будет сколько-то слов, которые мы уже успели позаимствовать, но ещё не успели признать негодными. А к тому дню, когда они наконец отсеются — успеют прийти какие-то другие.
Это вечный процесс, самая традиционная традиция и самая скрепная скрепа для нашего языка. И уж если браться оный язык беречь — то в первую очередь стоит его беречь от таких вот шишковых, которые пытаются административными методами затормозить нормальный процесс саморазвития и самообновления, провозглашая свои личные эстетические предпочтения обязательными нормами.
Заимствование иноязычных слов для русского языка — совершенно обычное дело: он испокон веков хозяйственно тащит в норку всё, что приглянется. Причём тащит с запасом, а потом уже пробует: что сгодится, что нет. Если какое-то слово не придётся к месту — выкинет без сожаления, и через пару поколений никто уже не вспомнит, что когда-то так говорили. Ну а какое подойдёт — оставит себе, и через те же пару поколений не всякий вспомнит, что когда-то так _не_ говорили. Тюркский сарай и греческий огурец, французский кабинет и немецкий картофель, латинский доктор и голландский флюгер, ацтекский томат и арабский магазин, корейский доширак и финская пурга, итальянские макароны и китайский чай, чешский пистолет и польская шпаргалка, японское цунами и английский спорт — кто нынче скажет, что это не русские слова?
Впрочем, это не мешает очередным шишковым вечно быть недовольными. И даже если ткнуть им в глаза список прижившихся заимствований — они отступят на запасную позицию: «Ну ведь одно дело — развитие, а совсем другое — порча языка! Вот, например, новомодное словечко [подставить нужное] — разве ж это не уродует речь?!». Правда, критериев отличия «развития» от «порчи» они почему-то не предлагают; максимум — список конкретных слов, которые им лично кажутся «уродующими речь» (без каких-либо пояснений, почему именно эти слова вошли в список).
А на мой скромный взгляд, критерий здесь очень простой. И я его, собственно, уже назвал. То, что уродует язык, не подходит ему — само собой отсеивается и забывается. А что осталось — потому и осталось, что ничего не уродует, а прекрасно подходит.
Проблема только в том, что дело это не мгновенное, и в том, что второго без первого не бывает. Язык должен опробовать слово, прежде чем решить: оставить его или выкинуть. А значит — в русской речи всегда будет сколько-то слов, которые мы уже успели позаимствовать, но ещё не успели признать негодными. А к тому дню, когда они наконец отсеются — успеют прийти какие-то другие.
Это вечный процесс, самая традиционная традиция и самая скрепная скрепа для нашего языка. И уж если браться оный язык беречь — то в первую очередь стоит его беречь от таких вот шишковых, которые пытаются административными методами затормозить нормальный процесс саморазвития и самообновления, провозглашая свои личные эстетические предпочтения обязательными нормами.
